“Потерял шесть — одна осталась...” Это — ключевая (отсылающая к поговорке о кошачьей живучести) фраза записки, переправленной медиком кубинской герильи на родину, в Аргентину, сорок лет назад.

Сегодня, на стыке веков и тысячелетий, можно с уверенностью сказать, что тот счет оказался ошибочным: в запасе у аргентинского врача, ставшего солдатом Кубинской революции, оставались еще три жизни как минимум.

Стремительное возвращение в 1995—1998 годах портретов и фотокадров Эрнесто Гевары на улицы, площади, стадионы и экраны Западной Европы и Латинской Америки; мировой резонанс, который приобрела в прошлом году тридцатая годовщина его смерти, ставят, думается, вопрос о “феномене Че” по-новому. Из всех великих революционеров, пророков последних полутора столетий, он оказался наиболее “созвучен” дню сегодняшнему, каким-то его потребностям и тенденциям. Объяснение этого, очевидно, несводимо ни к героике трагической гибели Гевары, ни к его внешним данным¹. Ни уже — к тому, что речь идет о “нашем современнике”, человеке одной с нами эпохи (“в отличие от...”).

Я попробую объяснить, почему это уже не так². Но начать стоит, по-видимому, с вещей более очевидных и “общепринятых”. Без барабанов (по возможности) и смердяковщины, всхлипов, придыхов — и поучающего злорадства...

“Эрнесто Гевара (более известен как Че). Родился в 1928 году в Аргентине. Активный участник военно-политической и идейной борьбы 50—60-х годов XX века в Латинской Америке и Африке (и в так называемом “третьем мире” в целом); один из руководителей Кубинской революции. Убит в 1967 году в Боливии по прямому указанию имперской (США) администрации. Хотя заметной ролью в региональной и мировой политике отмечена лишь последняя треть жизни Э. Г., его воздействие на мировое общественное (политико-идеологическое, культурно-психологическое, в меньшей мере — научное) сознание распространилось на ряд последующих десятилетий XX века”.

Думаю, что с этой заметкой “Краткого энциклопедического словаря” не стали бы спорить сегодня ни почитатели Че, ни его критики, ни его наследники (или считающие себя таковыми), ни его враги.

Теперь, отталкиваясь от сказанного, о дискуссионном. И прежде всего о проблеме “эпохи Че”.

Напомню, что Э. Гевара стал “любимцем народа” (кубинского), “живой легендой”, “кумиром молодежи мира” и т. п. (кавычки обозначают лишь привычную “штамповку” — по сути-то так оно все и было) еще при жизни. И пронзительная песня Карлоса Пуэблы — сложена о нем живом. И семь минут (сам считал) овации сотен тысяч собравшихся на гаванской площади Революции в январе 1997 года — в ответ на слова Ф. Кастро о том, что “скоро, подобно Фениксу, вновь появится команданте Гевара”, — относились не к “светлому образу”.

Верно вместе с тем, что все прежние формулы (со снятием слов “живой”, “живое”, “живая”) были закреплены и возведены в степень его Уходом (из Власти), его смертью — и после его смерти. В считанные недели образ Че стал материальной силой в Латинской Америке и далеко за ее пределами.

Эта “первоначальная” реакция мира (прежде всего молодежи и культуры) на фигуру и судьбу, метеором пронесшиеся по его истории (еще один “шестидесятник”...), имела гораздо более глубокие корни, чем это себе представляли тогда у нас (да и в Вашингтоне).

Суть дела, по-видимому, в том, что судьба и идеи³ Э. Гевары преломили и сфокусировали какие-то определяющие тенденции, императивы, мечты, противоречия, нерешенные проблемы XX века и особенно той его эпохи⁴, которая на наших глазах ушла (или уходит?) в историю. Эпохи, начавшейся первым структурным кризисом века, трагическими 30-ми годами (политическое пробуждение Гевары — движением солидарности с революционной Испанией). Окончательное же формирование мировоззрения Эрнесто, его превращение в Че, главные “выборы” его жизни, военно-политическая часть его биографии закономерно совпали с центральной (1953—1954—1968 годы)⁵ фазой этой эпохи...

Думаю, что главной специфической чертой данной фазы была максимальная выраженность — и напряженность, сила, подъем тенденции альтернативности мирового развития. Оно пребывало в ситуации своеобразной бифуркации, относительного равновесия двух путей в будущее⁶. Отдельные национальные (и субрегиональные) общности, быть может, — во всяком случае, в глазах политически проснувшихся современников — и мир в целом “могли” (объективно) либо продолжить развитие по капиталистическому пути⁷ (или в рамках одного из вариантов некапиталистической эволюции), либо (через революцию) вырваться на иную “спираль”, сокращая при этом (как тогда казалось) число объективно “необходимых” витков развития.

Это была та самая “возможность изменения”⁸ в рамках данной исторической ситуации, осознание которой (возможности) массами⁹ представлялось Э. Геваре одним из двух основных субъективных условий революции, исходных моментов исторического действия.

“Глобальная ситуация высокого уровня альтернативности” возникла прежде всего как равнодействующая нескольких процессов и характеристик первого послевоенного десятилетия. Главными из них были:

— кристаллизация на значительной части планеты (“от Эльбы до Меконга”) мира “альтернативного развития”, идейное воздействие которого (“мировое сознание” — по Че) распространялось далеко за его пределами;

— качественное ослабление “обусловливающих возможностей” центра системы (капиталистической), связанное с результатами Второй мировой войны, начавшейся деколонизацией, решающими шагами к ситуации военно-стратегического равновесия двух блоков — и, соответственно, “легитимизацией биполярности” мира.

Особо следует подчеркнуть в этой связи, что в 50—60-е годы капиталистические общества Запада и европейские страны альтернативного развития¹⁰ находились (уже — и еще) на качественно едином, общем для обоих уровне социально-экономического развития: речь шла об урбанизированных индустриальных (центральные и поздние фазы индустриализации) обществах, с преобладающей тенденцией “господствующего этатизма”¹¹ С этим и была связана объективная способность альтернативного блока (прежде всего — СССР) к соревнованию с капитализмом Запада¹². Будь то в космосе или в переживавшем становление “третьем мире”, или — пока еще — на идеологическом поприще...

И наконец уже к середине 50-х годов выявилась общая индепендентистская (автономистская), нейтралистская и (или) антиимпериалистическая ориентация мирового Юга — производная от развития и инерции антиколониальной борьбы, от ее надежд (и иллюзий), от “двуполюсного магнитного поля” тогдашней планеты, от преобладания императивов и усилий национального развития. Сформировавшаяся в 50-е годы ситуация биполярности мира (и его развития) воспринималась в регионах Юга как открывающая возможность полного (экономического и т. д.) освобождения и свободного выбора пути. Это ощущение еще более усилилось с началом 60-х годов — Давиды “третьего мира” во всех его регионах успешно противостояли тогда Голиафам империализма. В середине 60-х уже и на самом Западе (как и на Востоке) обозначилось вызревание новых структурных кризисов — что стало еще одним компонентом ситуации объективной альтернативности.

Ощущение надвигающихся сдвигов и “свободы выбора” — коллективного и индивидуального — усиливалось, искало и находило свои знаковые фигуры. Приближались бури 1968-го...

Предчувствия Запада (и Востока) уже с середины 50-х годов стали “героической реальностью” в Латинской Америке¹³. Самый развитый (в социально-экономическом плане) регион Юга и самый напряженный (в плане социальном и политическом) регион капитализма стал своеобразным фокусом борьбы тенденций, порожденных исторической ситуацией в мире. Здесь, на пересечении противоречий и векторов развития всемирной системы глобальная альтернативность будущего как бы умножалась на альтернативность региональную. Затянувшийся — на десятилетия — кризис структур вступал в свою решающую фазу: возникла объективная возможность разнокачественных “выходов” из этого кризиса, “полярного” решения комплекса проблем и противоречий обществ “среднеразвитого зависимого капитализма”. Подобная историческая ситуация превращала народы далекого (от прежних магистралей исторического прогресса), “экзотического” континента в современников и субъектов мирового развития. “Сто лет одиночества” оставались позади. История и здесь обретала общечеловеческое дыхание, “упиралась” в глобальные структуры — и новейшие проблемы мира, в равнодействующую решения которых Латинская Америка была призвана внести свой вклад, — своими культурой, мыслью, действием...

Поэтому в отблеске битв “героических десятилетий” родилась великая латиноамериканская литература второй половины века. Поэтому переместился сюда (60-е годы) центр мировой марксистской мысли. И поэтому же юноши 20-х и 30-х годов рождения вырастали здесь в революционных деятелей всемирного масштаба.

Именно эта историческая атмосфера рождала восприятие революции как “рычага” — и одновременно “точки опоры” решения проклятых вопросов современности; как тотального освобождения — от нищеты, унижения, отчуждения, покорности, догм. И то ощущение полной внутренней свободы в определении своей судьбы, в противостоянии — астме и заемному здравому смыслу, единовластию северной империи и — впоследствии — единомыслию “реал-социализма”, — которые сформировали Че как личность, как образ, как идеал. И (исключая астму, конечно) мироощущение “его”, Кубинской, революции, точнее — “героической фазы” ее развития...

Иначе говоря, исходное и постоянное ощущение Геварой свободы своего индивидуального выбора — призвания, характера, судьбы — во многом отражало и преломляло объективные тенденции “его” исторической ситуации. Ни утопизм — без объективной почвы под ногами, ни попрание действительного во имя желаемого, — но осознание объективной альтернативности будущего, ситуации “развилки путей”, возможного, необходимого, но никоим образом не гарантированного (теорией) прорыва.

Впоследствии, уже в 60-е годы, в маршрутах Че по планете, в его поисках, выборе и судьбе таким же образом отражались и преломлялись трудные проблемы и трагические противоречия всех трех “миров” человечества второй половины XX века.

“...Справа от них была черная, почти до зенита, стена, и слева была черная почти до зенита стена и оставалась только узкая темно-синяя прорезь неба, да красное солнце, да “дорожка расплавленного золота””¹⁴ — по которой и шел до своего физического конца Эрнесто Гевара.

Та же “структура исторической ситуации” обусловила и категорический императив личной ответственности и за исход борьбы, развернувшейся в его регионе, и за все, происходящее на планете, за будущее мира. Прежде всего ответственности перед обездоленными, угнетенными и восстающими против “установленного порядка вещей” людьми и народами: перед теми, кто последовал его примеру. Императив этот почти никогда не провозглашался вслух ироничным противником громких слов, но проходил красной нитью через все, что он говорил и делал.

На уровне конкретного политического (и психологического) действия эта объективная ситуация рождала у революционеров региона (особенно в б0-е годы, когда пример Кубы служил тому мощным дополнительным импульсом) ощущение — не всегда осознанное — необходимой срочности их деблокирующего освободительного действия¹⁵. И, соответственно, абсолютизирующий акцент на завоевании государственной власти. На то, чтобы воспитать в массах — через свои и их действия — сознание необходимости, возможности и срочности изменения существующего порядка вещей и превратить их таким образом в народ: антидиктаторский, антиолигархический, антиимпериалистический и в конечном счете — антикапиталистический. Отсюда — классические формулировки типа “вести через стремления — и даже форсировать ход событий в рамках объективно возможного...”¹⁶.

Но эти же черты исторической ситуации — уже в индивидуальном случае Че (и чаще всего — через несколько опосредующих звеньев) — питали другой, “разотчужденческий” узел историко-революционной концепции Э. Гевары — императив воспитания “нового человека” как задачу революционного настоящего, а не коммунистического будущего.

Об этом же можно сказать и по-другому. Преломленная через личные качества Э. Гевары (говоря о нем, ни на минуту нельзя забывать, что его любимым текстом — с отрочества — было киплинговское “If”, а тотемной фигурой — Дон Кихот) эта историческая ситуация определила нравственный максимализм Че. Жесткий, не принимающий скидок на соображения “реальной политики” (не говоря уже — поскольку речь шла о себе и вообще о революционерах — о “человеческих слабостях”). И в то же время — рациональный, не имевший ничего общего ни с фанатизмом, ни с аскезой, ни с пуританско-советским ханжеством... Этот максимализм, все стоические заповеди “If” лежали в основе “культа правды” (“горькой истины”) и “культа дела”, противопоставленного слову¹⁷; категорического, яростного неприятия привилегий в революционном обществе — и определяющей максимы: “кто же, если не ты” (“проповедь примером”)¹⁸.

Конечно, все это и многое другое — от его гулявших по Кубе и региону в целом острых словечек до славы книгочея и шахматиста, от ироничного отношения к себе, своей славе, своим постам и званиям (кроме одного — “команданте Повстанческой Армии”) до личного и интеллектуального мужества — воспринималось в мире 60-х годов скорее в ключе легенды, “анекдота”, мифа, ауры — через биографию и портреты, через “глаза, берет и автомат”. И затем, конечно, через главное — уход из власти (“деяние необычное и удивительное”, по словам одного из современников). Гевару-мыслителя, постоянство и напряженность геваровского поиска истины¹⁹ знали в ту пору немногие.

Но и того, что было известно, домыслено или воспринималось на интуитивном уровне, оказалось достаточным, чтобы ощутить в нем “знаковую фигуру” десятилетия, “иной ответ” на проклятые вопросы эпохи.

Воспринимаясь зачастую как “человек из будущего”, Э. Гевара принадлежал прежде всего — кровью, плотью, прижизненной судьбой — своему “короткому веку” (1917—1990), альтернативной фазе этого века. С максимальной полнотой и последовательностью выразил он революционную тенденцию этой фазы. Не закрывая глаза ни на глубину ее уже четко наметившихся противоречий, ни на альтернативность “исхода эпохи”. И абсолютность самоотдачи Че, и вся траектория его жизни — свободной, творческой, преобразующей, основанной на принятии личной ответственности — сначала за судьбу своей “Большой родины” (латиноамериканской), затем за будущее всего человечества²⁰, стали частью “вещества” эпохи, тяжесть которой он принял на свои плечи... Под этим углом зрения смерть Че под пулями палачей в октябре 1967 года, его последнее известное нам движение²¹ не воспринимаются как эпилог, не символизируют гибель его дела, конец его борьбы. Он погиб на “гребне волны” как вестник ее наступления, ставший отныне знаменем всех, кто боролся за те же цели, что и он. Че продолжил историю — и она “продолжала” его. Пройдут месяцы — и весеннее наступление (Тет) во Вьетнаме (стране, во имя которой и дал Че свою последнюю битву), “Парижский май”, выступления городской герильи на юге Латинской Америки и сотен тысяч студентов на ее мексиканском севере, “Пражская весна”²² и “сидячая революция” в университетах США продемонстрируют, что “наступление обновления” набирает силу, что не все жизни Э. Гевары остались в прошлом.

По сути, в эти месяцы и годы речь шла уже не только о борьбе тенденций текущей эпохи: в странах “первого” и “второго” миров определялись альтернативы выхода из проступивших кризисов их структур. Под этим углом зрения особенно значимыми были (или казались) события 1968 года во Франции. Они не только возвестили начало (или скорое начало) нового системного кризиса на Западе, но и воспринимались как свидетельство приближения новой глобальной революционной волны. И того, что специфические черты новых революций — либертарных, антибюрократических, анти-отчужденческих и т. д. — будут в наибольшей мере созвучными “посланию” революционера, погибшего на их пороге...

...И еще десять лет стрелка компаса истории дрожала и металась по поверхности событий. Между различными равнодействующими мирового развития. Годы Вьетнама и Чили, Португалии и Анголы, Аргентины и Никарагуа, Эфиопии и Ирана.

Это сегодня мы знаем, что в глубинах исторического процесса его судьба — на многие десятилетия вперед — была уже предрешена... Что в том же 1968-м гусеницы танков, посланных кремлевской “этакратией”, “заморозив настоящее”, проложили прямой путь к проигрышу — альтернативным проектом — будущего: сначала к поражению на решающей “микропроцессорной” развилке (стык 70-х и 80-х годов), затем — к неудаче последней, судорожной попытки (“перестройка”) сохранить европейское ядро альтернативного блока — на следующем стыке десятилетий.

Главные процессы, изменившие в последней трети XX века соотношение сил и структуру исторической ситуации в мире, не стали результатом прямого и сознательного действия блока-победителя. Закат (конец?) альтернативности был прежде всего обусловлен двумя иными факторами, отмеченными в свое время Геварой.

Один — как величайшая опасность для дела окончательного освобождения человечества: “бюрократическое и технократическое перерождение” советской модели. Победа (1964—1969 годы) “контрреволюционеров”, “господ, которые имели все то, чего не имел народ”, и т. д. — оказалась консолидированной на два долгих десятилетия. Поражение реформаторов в Москве и Праге стало прологом к застою, переходящему в “гниение”, — со всеми, ныне многократно разъясненными проявлениями и последствиями. Будь то потребительское (а частично и социально-экономическое — через рынок директоров) развитие “теневой экономики”, обуржуазивание правящей верхушки, окончательное отчуждение населения (“мы”) от власти (“они”) и угасание системы централизированного планирования.

И как результат всего этого, как и многого иного, — тупик экономического развития, его несовместимость с императивами научно-технического прогресса; все более очевидная неэффективность экономики, спасаемой от коллапса лишь двумя потоками жидкости: нефти — наружу и водки — вовнутрь.

Оба несущих элемента строительства новой жизни (как они были определены Геварой) — “сознание” и “передовая технология” — оказались уже подорванными или практически уничтоженными, когда в самом конце 70-х годов система испытала второй удар — и не выдержала этого испытания.

Очередной структурный кризис мирового капитализма, вызревавший (и ожидавшийся) со второй половины 60-х годов, пришел. Но для Запада он обернулся кризисом роста. Экономика Центра системы (и его Восточно-азиатской периферии) сумела опереться на свершения и тенденции нового витка научно-технической революции, новой “передовой технологии” — и использовать их, чтобы утвердить “новое сознание” капитализма (см. об этом ниже), его гегемонию.

“Хитрость лисы-истории”, ее горькая ирония: именно с компьютеризацией, с “математизацией экономики” связывал Э. Гевара — уже в 60-е годах — альтернативное решение коренной, “проклятой” проблемы обратной связи в управлении экономикой. И будучи для него альтернативной рынку, компьютеризация экономики наряду с “новым человеком” должна была стать краеугольным камнем левого, коммунистического решения проблем человечества конца XX века²³. Че уделил этой проблеме больше внимания, чем любой политик 60-х годов — или все они, вместе взятые. Спустя десять лет после его гибели технологический и экономический прорыв в данной сфере (1971—1979 годы) изменил ситуацию в мире. Гевара оказался глубоко прав в своем предвидении важности, “абсолютной величины” феномена. Но вот “знак” перед этой величиной, историко-политический вектор компьютеризации (информационной революции), оказался обратным тому, которого ожидал и к которому стремился Че. Победа (в предшествующем десятилетии) консерваторов в странах “альтернативного блока” окончательно свела здесь на нет и возможности самоподдерживающего развития, и способность плановой экономики (и общества) воспринять (и внедрить) достижения научно-технического прогресса в иных странах.

И микропроцессор — двигатель и символ новой экономики (и истории) — вместо того чтобы расчистить путь к коммунизму — или по крайней мере создать вокруг себя новое, “решающее” поле соревнования двух систем — был, по существу, монополизирован одной из них. Он стал ключевым элементом материальной базы “капитализма конца XX (и начала XXI) века”²⁴ и главным орудием восстановления им своего безраздельного господства в мире.

“Оседлав” универсальные (хотя и разнотипные) “образующие” процессы компьютеризации и глобализации, капитализм в ходе своего структурного кризиса перехватил историческую инициативу — сначала в сфере технологии и экономики, затем — в политической, лишив европейские страны альтернативного развития способности к соревнованию и гегемонии. И демократические (антибюрократические), и националистические, и потребительские тенденции, противостоящие альтернативным режимам, оказались объединенными общим знаменателем капиталистической реставрации — и режимы эти были опрокинуты без применения военной силы (исключения в этом плане составили Югославия и в известной мере Никарагуа).

В итоге не май 1968-го в Париже и бунты в университетских кампусах США, не революционные и социалистические процессы, “основанные на гражданском обществе (а не на государстве)”, — в Чехословакии, Чили и Никарагуа, не антибюрократическое обновление социализма, не портреты Че (или хотя бы Дубчека и Горбачева) — но лики Тэтчер, Рейгана и Ельцина, разрушение Берлинской стены (и памятников революционерам в Москве), война в Заливе, политика и откровения неолиберализма стали реальными символами и вехами прихода новой эпохи.

Речь шла (и идет) об эпохе — или фазе этой эпохи, — в которой, согласно ее нынешним пророкам, “конец истории” уже не оставляет места ни для альтернативной идеологии, ни для альтернативного развития. (И где действительно “двадцать лет спустя” все еще не просматриваются ни цельные проекты нового “иного развития”, ни широкие движения, стремящиеся к их осуществлению.) Об исторической ситуации, в которой качественно сократились возможности “спрямлений”. Где господствует постиндустриальный и “наднациональный капитализм”, материальную базу и основу механизма гегемонии которого составляют “три М”: мировой рынок, микропроцессор и масс-медиа. Об эпохе глобального военно-политического контроля, осуществляемого единственной сверхдержавой; о ситуации преобладания среди большинства населения “Севера” (вчерашних “первого” и “второго” миров) настроений и тенденций резигнации и (или) конформизма, комплексов выживания и (или) потребительства... О новом “мировом сознании”, программируемом, усыпляемом, манипулируемом средствами массовой (и элитарной — Интернет) информации, лишенном в идеале возможностей выбора и протеста. О “третьем мире”, расширившемся еще на 1/6 — или 1/5 — часть суши, но утратившем прежние возможности (да и способность) выбора и равноправия и готовом обменять пустые мечтания о независимом, догоняющем развитии “в интересах большинства” — на инвестиции с “Севера”. Причем на любых условиях.

Одна идеология, одна система, один “лидер” (США) — таков был лейтмотив триумфального, неолиберального марша глобально-информационной капиталистической цивилизации на рубеже 90-х годов. Фаза альтернативности развития, биполярности мира и т. д. уходила в прошлое — вместе с индустриальной цивилизацией, приматом национальных государств, и, по мнению пророков новой эпохи, с самой историей как процессом поступательного развития человечества к качественно новым рубежам своего сознания и бытия.

Воистину — “прекрасный новый мир”.

Об “ограничителях безусловности” подобных оценок речь пойдет ниже. Но в любом случае очевидно исчезновение атрибутов прежней эпохи и факторов, которыми те определялись. Нынешняя историческая ситуация качественно отлична от эпохи, в которой действовал живой Че и которая продолжалась еще 10—15 лет после его гибели. Опасности будущего, предвиденные им, реализовались почти в полной мере, а возможности, на которые Че рассчитывал, были реализованы его антагонистами.

Так на грани 80-х и 90-х годов XX века Эрнесто Гевара погиб еще раз: вместе со своей эпохой всемирной истории.

Осознание этого, разумеется, приходило постепенно. Не только двадцать, но и десять лет назад, на юбилейных актах и конференциях 1987—1988 годов ось выступлений и дискуссий продолжала напрямую соединять “послание” Че — во всей его целостности и почти во всех его деталях — с характеристиками и императивами реальной исторической ситуации. Ибо последняя рассматривалась как в основном и главном совпадающая с той, которая существовала в 50—70-е годы. Новое в ситуации не ощущалось как меняющее качество прежнего²⁵. Как подтверждение этого, как утверждение критерия “борьба продолжается!” воспринимались победы освободительных сил на юге Африки и успехи революционеров Центральной Америки в их противостоянии крестовому походу рейганизма, падение диктатур в Южной Америке и даже первые фазы перестройки²⁶. И только на самом стыке десятилетий — с проигранными левыми силами событиями 1990 года в ГДР и выборами в Никарагуа, с очевидной беспомощностью левых как гражданского общества, так и государства — в СССР, с событиями в Югославии и новыми правыми сдвигами в Западной Европе, с интервенцией в Панаме и Войной в Заливе, с утверждением “нового капитализма” в Восточной Азии и т. п. — пришло осознание прерывности современного исторического процесса, “разрыва исторической ткани”, того самого “конца эпохи”...

Так или иначе, делать сегодня вид, что проблемы “шестой смерти” не существует, утверждать, что все “послание” Че “сегодня более жизненно, чем когда-либо”, и т. п., — представляется мне позицией, к которой сам “мастер горьких истин” никакой снисходительности не проявил бы... Теория “не должна подменять действительность”...

II

Подход к сравнительной оценке фигуры Че, основанный на его “современности”, на “общности эпохи” (его — и нынешней) и т. д., вызывает сомнения. И по меньшей мере требует уточнения.

Значит ли, однако, все сказанное о “конце эпохе”, что отныне место Э. Гевары — в историческом музее (быть может, с пояснительной надписью: “он вспахивал море”)? Что жизнь, поиски и смерть Гевары оказались в конечном счете напрасными, “зряшными”? И что человечество, прощаясь со своими мечтами и утопиями прошлых тысячелетий, с планами “спрямлений” и с проектами “нового человека”, с революциями социального и национального освобождения, больше не нуждается в Че, в его идеях и в памяти о его действиях?

Думаю, что ответом на каждый из этих вопросов должно быть “нет”. В силу ряда разнородных факторов, “которые перекрещиваются, сталкиваются друг с другом и иногда — организуются”²⁷.

О некоторых (и совсем не потому, что они “не столь важны”) только упомяну. Это:

— действительная, “прямая” актуальность многих важнейших элементов геваровского (социального, антиимпериалистического, антидогматического) дискурса для стран, народных и левых движений традиционного “третьего мира”, для его Кубы, для его Латинской Америки;

— уже неизгладимый отпечаток “незабываемого присутствия”²⁸ Эрнесто Гевары в истории человечества середины XX века. И тем самым — во всемирной истории²⁹, которая в любом своем варианте уже не будет такой, какой была бы без присутствия Э. Гевары на своих страницах. Даже если те уже перевернуты. Гигантская фигура Че, которая в известном смысле “завершает” эпоху “штурма неба”, XX век, стоит на краю разрыва, отделяющего ее от нынешнего времени, в то же время представляет собой наследство лучшего, что было в прошлом, будущему тысячелетию;

историческая закономерность, уже известная из далекого и недалекого прошлого: великие реальные и мифологические фигуры борцов за возвышение (и освобождение) человечества, “хранители и обновители его совести” — будь то Прометей или Спартак, Иисус Христос или Махатма Ганди, Владимир Ленин или Эрнесто Гевара, — те, кто наиболее полно выразил потребности, тенденции, противоречия своей конкретной эпохи, — становятся и носителями более общих, “вечных” тенденций развития.

Они воспринимаются не только как люди (или боги), боровшиеся против специфических структур — невежества, угнетения, эксплуатации, отчуждения своего времени, но и против сущностного, постоянного, общего всем временам содержания этих структур. Они представляют вечный, не зависящий от “тысячелетия на дворе” интерес угнетенных, низов — против угнетающих верхов; труда — против его эксплуататоров; большинства народа, нации — против власти меньшинства; индивидуума — против всех форм обесчеловечивания. И становятся на этом пути высшей ступенью рода человеческого (“человеческого вида”) — “революционерами”³⁰.

Под этим углом зрения Э. Гевара был и остается человеком, революционером всех времен и на все времена. “Навсегда, до победы!”

Вместе с тем наш исходный вопрос “почему Че?” — остается: ведь большая часть из сказанного ранее относится и к другим пророкам и героям XX века. Почему же знаковым стал сегодня именно образ Гевары? И чем определяется динамика восприятия миром этого образа, почему вновь выросла его притягательность в середине 90-х годов?³¹

Рискну высказать несколько предположений на этот счет.

...В ситуации 60—70-х и даже 80-х годов (“разрыв ткани” уже произошел, но еще не осознан) “послание” Че объективно выражало не только развитие освободительной (революционной, социальной) практики и теории, но и их преемственность. Че — и его деятельность, и опубликованные к тому времени работы Гевары — воспринимались как связующее звено между революционным национализмом (точнее — тьермондизмом) и марксизмом; между коммунистическим движением и “новой” левой (по обе стороны Атлантики); между социалистическим лагерем и национально-освободительным движением. И это было одной из главных составляющих всемирного резонанса “послания” Эрнесто Гевары.

Ситуация же осознания “разрыва эпох” с наибольшей четкостью выделила, подчеркнула иной аспект наследия Че — то, что отличало его мысли и практику (жизнь) от “дискурса” его предшественников и современников из революционной среды.

Некоторые аспекты этого, “особенного” (единичного?) в Че стали, впрочем, материальной силой еще при его жизни. Отметим в данной связи еще ряд моментов:

Открытость системы взглядов Э. Гевары — пожалуй, наибольшую в “практическом марксизме” 50—60-х годов. Открытость для теоретического углубления, для проверки и обогащения практикой, дискуссией с соратниками³² и противниками³³, для критики и самокритики, для обновления.

В данном плане в структуре мироощущения/мировоззрения Че явственно проступают три слоя. Ядро, жесткий стержень ценностных ориентации, аксиом, не предполагающих “внутренней дискуссии с собой и своими”³⁴. Все то, что касалось конечной цели борьбы и своего места в этой борьбе. Второй слой — это идеи, в истинности которых сам Че был в данный момент совершенно уверен, которые он отстаивал в дискуссиях, но которые не представлялись ему аксиомами, нуждались в обсуждении и проверке — окончательной проверке — практикой. Которые он нередко сам же и ставил на “жесткое” обсуждение³⁵. И наконец третий, наиболее близкий к “поверхности” круг суждений, — те из них, которые были изначально открыты для обязательной дискуссии; “зоны эксперимента”; решения, по которым вердикт практики заведомо может оказаться негативным³⁶. Но которые нельзя откладывать на снимающее сомнение завтра, исходя из (не подлежащего обсуждению) принципа (или чувства?) личной ответственности перед этим самым завтра...

В целом же теория, адекватно отражающая сегодняшнюю действительность, была для Че важнейшей целью поиска, а не уже готовым фундаментом и каркасом (подлежащим систематическому опрыскиванию новым опытом). И путь к этой цели требовал постоянного мыслительного усилия и отсутствия шор.

Можно спорить о том, в какой мере подобная теоретическая (да и психологическая) открытость связана с особенностями индивидуального пути Че к марксизму³⁷; или с четким (и объявленным) осознанием неполноты своих знаний и незавершенности анализа и концепций, или вытекала из его убежденности в принципиальной невозможности адекватного представления об окружающем мире в рамках раз навсегда познанной и провозглашенной истины... Но сам факт воинствующего и органичного антидогматизма Че совершенно несомненен: недаром еще в 1962 году он призывал молодежь относиться к классикам “со смесью почитания и непочтительности”. Это было одной из главных причин, отталкивавших от Че большинство компартий. Это же привлекало к нему сотни, — может, тысячи левых “вольнодумцев” тридцать с лишним лет назад. И сотни тысяч — сегодня, когда прежние, наглухо задраенные, “свинцовые” схемы учебников марксизма-ленинизма³⁸ тянут на политико-психологическое дно их вчерашних и сегодняшних носителей.

Другим и, быть может, главным компонентом мертвого груза прошлого, висящего на “традиционной левой” (и ее исторических лидерах), предстает сегодня идентификация (коммунистов) со структурами “реального социализма”. И тем более — память о непосредственном участии партий в соответствующей государственной власти.

“Имидж” Че и в этом плане был почти уникален при его жизни и остается таковым сегодня — после цунами разоблачений и разочарований конца 80-х — начала 90-х годов.

Испытание властью, ее коридорами и соблазнами Че выдержал не хуже, чем испытание войной — и догмой, искушением единомыслия (даже революционного).

Пребывание Э. Гевары на высоких государственных постах (на Кубе) не ослабило — ни тогда, ни теперь, — а, напротив, всесторонне усилило привлекательность его идей и его фигуры, стало важнейшим компонентом его мифа. И на самой Кубе, и во всем Западном полушарии, и в Западной Европе. Это был тот редчайший случай, когда стиль руководства, образ жизни руководителя (противостояние бюрократизму, бескомпромиссность неприятия льгот и привилегий начальства³⁹, беззазорность слова и дела) и его теоретические концепции образовали органическое единство — и единый “источник излучения...”. Его воздействие уже в ту пору (60-е годы) было тем больше, чем более контрастировал “стиль Че” — от “жизни по карточкам” и первого места в “добровольном труде” до ночных классов по математике и непочтительной росписи на банкнотах — с повседневной же практикой стран (и лидеров) “реального социализма” — да и “социалистической ориентации”.

Все это в сочетании с геваровским сплавом самоиронии, требовательности, антириторики, прямоты и особенно с фактом ухода из государства, из “верхов”, из власти и благополучия в сельву и к смерти (а также с его идейным наследием) и вывело Эрнесто Гевару в массовом сознании конца 80-х и начало 90-х годов из той густой тени неприятия, которую отбросила на большинство левых дискредитация “реального социализма”. И его неприкрашенной историей, и самой легкостью его развала и падения.

“Он предупреждал”, “его голос не услышали”, “на нем — нет вины и ответственности” — так (или примерно так) звучала тема в массовом (левые и молодежь) сознании и подсознании 90-х годов.

Думается, что этот мотив в дискуссиях вокруг “послания” Че будет нарастать — по мере того как открываются ранее недоступные (для массового читателя) страницы и тома его выступлений и рукописей⁴⁰.

Новые публикации — и прежде всего материалы 1965—1966 годов — исключительно интересны. Как ничто из известного ранее, говорят они о напряженности, широте и глубине теоретического поиска Че. Они дают достаточно ясное представление о том, какая равнодействующая возникала — уже на “третий или четвертый день творенья” — из “мира идей, сталкивающихся, перекрещивающихся” и — во все большей мере — “организующихся”⁴¹.

Под интересующим же нас углом зрения очевидно одно: категорическое отвержение Геварой “советской модели социализма”. Модели в целом (как социалистической), а не отдельных ее аспектов. Его грустная — и стоическая — убежденность в обреченности этой модели (на капиталистическое перерождение). И самовосприятие или (что для того времени — одно и то же) восприятие Кубинской революции как носителя иного, альтернативного проекта социализма...⁴² Че, характеризуя себя как “упорствующего еретика”, говаривал, что ничто не заставит его сказать “да” тому, с чем он не согласен, во что он не верит. “В худшем случае — я промолчу”⁴³. По интересующей нас теме он, по-видимому, молчал (публично) достаточно долго. В новых материалах он не только не говорит “да”, но вслух, громко, продуманно говорит “нет”. “Нет”, которое, думается, будет “услышано, взвешено и оценено” в конце 90-х годов. Даже безотносительно к тому, будет ли оно принято. Подробнее об этом — чуть дальше.

Таким образом, четкость, цельность, последовательность (идейная и экзистенциальная) отмежевания Че от теории и практики, подорвавших авторитет и притягательность большинства левых течений и движений в мире конца XX века, выступают как один из основных факторов его “выживания” в этом, новом мире.

Но, подозреваю, не это главная причина феномена. Решает все же не свобода от изъянов и пороков того, что осталось в прошлом, но созвучие вопросам и императивам настоящего. Той самой эпохи, приход которой означал “шестую смерть” Эрнесто Гевары.

III

Говорилось уже, что новая эпоха воплощала и концентрировала большую часть тех тенденций, тех зол, борьбе против которых отдал свою жизнь Эрнесто Гевара. Но именно эти, сущностные черты новой исторической ситуации, включая ее (кажущуюся?) безальтернативность, “требуют” — по сугубо различным мотивам — появления иных вариантов ее развития, “альтернативного проекта” (так как это “произошло на пороге прошлой исторической эпохи”). Проекта, движений, которые опирались бы и на объективные тенденции “нового развития” (постиндустриального, компьютеризированного, глобализованного, децентрализованного, экологического), и на материальный интерес большинства населения планеты, и на “антиотчужденческие” устремления личности.

Во второй половине 90-х годов речь уже не идет о кабинетных построениях. Неолиберальная “постисторическая” эйфория осталась за поворотом. На политическом уровне налицо усиление “повседневного” сопротивления масс в его традиционных формах (сдвиг влево на выборах в Западной Европе и соответственно социал-демократизация правительств). На уровне же общественного сознания — во всех его формах — в различных (в социальном, политическом, религиозном планах) секторах населения и регионах мира ощущается некая общая озабоченность происходящим, созревание потребности в каких-то глубоких изменениях ныне доминирующей тенденции. В том, чтобы противопоставить “нечто”:

— культу рынка, экономической, и прежде всего финансовой, рациональности и эффективности, окончательно (?) превращающихся из средства в самоцель, в новую религию;

— процессу социальной (и социетальной) фрагментации — в национальном и глобальном масштабах; “новой поляризации”, сопряженной с перспективой “социального апартеида”;

— безусловности и безграничности консьюмеристско-конформистско-го комплекса со всеми его негативными проекциями: от обесчеловечивания до экологической катастрофы;

— ощущению и проповеди “конца истории”, конца “свободы воли и выбора” человечества, народов, индивидов; полной обусловленности будущего (точнее — вечного настоящего) комплексом упоминавшихся уже “трех М” (микропроцессора, мирового рынка, масс-медиа), а в случае особой нужды — вполне “видимой” (и сверхвооруженной) “рукой” единственной сверхдержавы;

— неизбежности (и “бесконечности”) раскола человечества на “золотой миллиард” и “всех остальных”...

Иоанн Павел II и Вацлав Гавел, социал-либералы и социал-демократы, антирасистские и экологические движения, партизаны Чьяпаса и тысячи “неправительственных организаций” современного мира — каждый по-своему выражает эту тревогу. Тем большую, что на большей части планеты комплекс новых негативных тенденций развивается не вместо традиционных, а вместе с ними.

В этом “поиске альтернативы” люди и движения 90-х годов не могут не искать точек и плоскостей соприкосновения и опоры в наследии прошлого. Однако по ряду причин вчерашняя альтернативность — в основном своем реально-историческом выражении (и бытия, и сознания) — оказывается малопригодной для подобного взаимодействия. Сплошь и рядом проблемы, составляющие главный “корпус уязвимости” современного капитализма (“отчужденческий” комплекс, проблемы морали, свободы воли, цивилизационной самобытности, экологии и т. д.), являются в то же время и наименее разработанными в “главном стволе” противостоящих ему доктрины и практики.

По-иному обстоит дело с экзистенциальньпл и теоретическим наследством Че. Сегодня его “послание” из предшествующей эпохи воспринимается новыми поколениями как самое последовательное, страстное, концентрированное (и скрепленное кровью) выражение протеста “против всего этого”, против девальвации человека и человечества⁴⁴. Как утверждение свободы, качества — и солидарности человеческого выбора. Того, что “можно — и по-другому”! Иначе говоря — как вызов безалътернативности новой эпохи и личности в этой эпохе.

Это созвучие, этот резонанс закономерны. Прежде всего — здесь мы возвращаемся к исходному кругу проблем — в силу особой, определяющей значимости революционно-гуманистического, этического, персонали-стического, разотчужденческого начала в марксизме Че. И в его жизни.

“Конечное и самое важное устремление революционера, — говорил он, — увидеть человека, свободного от отчуждения”.

“Экономический социализм вне коммунистической морали меня не интересует. Мы боремся против нищеты, но в то же время и против отчуждения... Коммунизм, не уделяющий должного внимания проблемам сознания, может быть методом распределения, но перестает быть революционной моралью”⁴⁵.

“Думаю — и надеюсь, что это не прозвучит напыщенно, что впервые в мире создана марксистская, более или менее последовательно социалистическая система, в центр которой поставлен человек; где говорят об индивиде, говорят о человеке, о той важности, которую имеет личность как основной фактор революции...”⁴⁶.

Подобные цитаты о “человеческом измерении” революции и коммунизма можно продолжить. Но и без того очевиден контраст между ними и пафосом установок, и особенно, практикой европейского и прежде всего восточноевропейского социализма XX века. В 60-е годы Че, опираясь на ряд “еретических” (“революция против догм”) аспектов революционного опыта Кубы, на ленинское видение эпохи и характера периферийных революций, на теоретико-философские установки молодого Маркса, мечтал вернуть “гуманизму разотчуждения” и учению о революционной роли сознания его “первоначальное место в марксизме"⁴⁷. Он выдвигал задачу преодоления того, что воспринимал как экономический уклон зрелого марксизма, II Интернационала и его наследников, позднейших (1922—1923) ленинских представлений о нэпе. И в рамках этого обновленного марксизма, имея главную плоскость опоры и импульс процесса в изначальном революционном взрыве (и восприятии его массами), объединяя технические, собственно социалистические (социально-экономические) и коммунистические (воспитание нового сознания, нового человека) задачи, — преодолеть тупиковостъ “гибридной (советской) модели”.

Подобный “этико-разотчужденческий акцент”, “утопия нового человека” — объекта и субъекта революционного преобразования составляют, на наш взгляд, суть, ядро “специфики геваризма”, его “мистики”. Объяснялась эта мистика вполне реальными факторами — историческими и психологическими. Это культурная принадлежность Че к культуре самой “пограничной” страны “третьего мира” (Аргентина), в наибольшей — для своего времени — мере восприимчивой к западной (европейской) культуре, к наиболее универсальным проблемам, поискам и решениям послевоенной эпохи; особенности ( об этом уже говорилось в другой связи) индивидуального пути Э. Гевары к революции и социализму⁴⁸ и индивидуальные (единичные) же особенности революции (Кубинской), которая завершила формирование его как личности; особое место “антиотчужденческого” (“фаноновского”) комплекса в освободительной борьбе послевоенного Юга, становившегося “третьим миром”; уроки, сомнения (переходящие в “дурную уверенность”), “предупреждения”, извлеченные из опыта СССР и стран Восточной Европы.

И, конечно, такие личностные качества Че, как обостренное чувство справедливости, “способность к любви”, культ правды — “единственного приемлемого монополизма — мысли, слова и дела”.

Так или иначе тот гуманистический, этический пафос Че, который в свое время ощущался многими как “идеалистический уклон”, чудачество — если не хуже — и, конечно, вообще не воспринимался теми, кто удовлетворенно ставил знак “равенства между Че-теоретиком и Че-“фокистом”⁴⁹, — в новой исторический ситуации стал главным, наверное, источником его созвучия нынешней жажде альтернативы — и солидарности, этической экономики и “новой эффективности”, политики и морали.

Другая особенность “послания” Э. Гевары, роднящая его с реальностями и поисками новой эпохи, связана с тем, что можно было бы назвать спецификой интернационализма Че. При этом я имею в виду не комплекс “латиноамериканской солидарности” — ведь для Э. Гевары (о чем говорят и основные даты его биографии) Родиной, “своей нацией” была вся Латинская Америка⁵⁰, — но то экуменическое видение мира в целом — и “третьего мира” в особенности, — которое можно было бы определить как революционный глобализм”.

Видение, которое с такой четкостью и силой проявилось в его речи в Алжире, и в прощальном послании “Триконтинентали”, и в его последней, боливийской (по реальному осуществлению), латиноамериканско-вьетнамской (по замыслу) кампании...

В отличие от Хосе Марти — и Сандино, Мао и Ганди, Хо и даже Фиделя (а в известной мере и от такого интернационалиста в подлинном смысле слова, как Ленин) — Че не был прежде всего национальным революционером. Это связано и с “бродяжнической” траекторией его биографии, и с гуманистической обусловленностью его выбора, и с уникальным напластованием — и синтезом — культурных слоев⁵¹ в его становлении как личности и борца. И со сравнительной краткосрочностью пребывания Че на (национально-) государственных постах... Как никто из современных ему деятелей, Гевара чутко воспринимал проблемы, “флюиды” всех миров современности (“не принимая на веру” ни одну из их парадигм) и мира как целостности. Он был одним из первых носителей и глашатаев “мирового сознания”, революционной, левой тенденции этого сознания⁵². И соответственно строил на этой основе свое бытие. Учитывая (хотя, к сожалению, не всегда адекватно) национальный момент, но исходя из мирового (а не наоборот)⁵³.

В середине XX века подобный подход был скорее исключением из правила и зачастую становился фактором неудач в конкретных политических ситуациях. Но “тридцать лет спустя” это мироощущение, отвечающее уже глубинным тенденциям новой эпохи, воспринимается по-иному.

Та же ценностная адекватность потребностям новой альтернативы просматривается в иных “нестандартных” установках и действиях Че, о которых говорилось раньше. Будь то антибюрократический синдром и категорическое отрицание фетишизации рынка, неприятие диктата мировых центров и догмы и санкционированных ими — через “географический фатализм” или “фатализм учебников” — “единственно возможных” путей развития; скепсис по отношению к “словам” (особенно не подкрепленных делом, практикой) — и культ неприукрашенной, “недисциплинированной” правды, проповеди примером; органическая — и рациональная ненависть к привилегиям в революционном обществе и беспощадная непочтительность его иронии, его сомнений.

Все эти черты — специфические и единичные — мировоззренческой и ценностной ориентации Че, включая элементы максимализма⁵⁴ и утопи

Търсене

Търси

За този блог

Автор: guevara
Категория: Политика
Прочетен: 387519
Постинги: 83
Коментари: 438

Гласове: 36

Блог вълни

Архив

• 2008
  • Юли

Календар

«

Април, 2024

П	В	С	Ч	П	С	Н
1	2	3	4	5	6	7
8	9	10	11	12	13	14
15	16	17	18	19	20	21
22	23	24	25	26	27	28
29	30

За blog.bg | Помощ | F.A.Q. | Поверителност

Инвестор.БГ АД © 2001-2012 Blog.bg Всички права запазени. Контакти | Реклама | Кариери | Споразумение за ползване

Investor.BG AD © 2001-2012 Blog.bg All rights reserved. Contact Us: blog@investor.bg | Advertising | Лични данни